Из Дежё Сабо, "Пропащая деревня" 

Среди деревенской скуки смерть дяди Ференца была невероятным событием. Жующая тяжёлую работу завтрака, обеда, ужина трудовая скотина на минутку встряхнулась по-людски: перед ними выскочила смерть, они вспоминали, скорбели. И эти человеческие процессы достали из них потребность человечности. Дядя Ференц был сорока восьми лет, и с сорока восьми лет до смерти это было его главным занятием {сорок восемь лет, как ему было сорок восемь}. В своём воображении после смешавшихся пережитых дел и провалившейся истории он слышал их фрагменты. Он уже и сам верил в бесконечные сказки. Он был оружейником рядом с Ароном Габором, он вытащил Петёфи в агонии на край дороги, он помогал Кошшуту похоронить корону, старый отец Бем называл его père {отец по-франц.} Фери, он видел страшный день Арада, познал неволю и клевету на итальянских полях сражений, и узнал, что по-итальянски pane = хлеб, danaro = деньги, bella ragazza = красивая девушка. Притом у него было хорошее чувство юмора, настоящий озорной гобе-секей {гобе – прозвище умелых эрдейских горцев}, и в душах он поселил много историй с добрым смехом. Когда-то он жил у подножья холма, но, когда года его склонились к закату, он нашёл упокоение поближе. Он переехал на дальний край деревни, туда, где река высвобождается на равнине, в дом умершего старого кузнеца. Здесь он коротал жизнь с пенсией, сказками, шутками, клевал еду, потягивал вино, пока его не нашли мёртвым, склонившимся к початой еде, что набила до смерти ему глотку.

Едва позвонили к обедне, как деревня уже отправилась на последнее свидание со стариком. И раз уже договорились об общинных похоронах, решили устроить пышные поминки. Каждый нёс под мышкой или в корзинке свой гостинец: колбасу, сало, погачу {пресный пирожок}, можжевеловую водку, сильвориум {сливовую палинку} или ещё чего-нибудь такого. Усопшего положили в чистой комнате. Стены комнаты убрали сосновыми и ивовыми ветками. Умерший был в парадной гонведской форме, рядом с ним кивер и сабля, которую он и не видел никогда, принесли её откуда-то из деревни. Тело обернули невозможно большими национальными лентами, как рекламную салями, потому что думали, так будет красиво.

Миклош в одиночку жевал свою тоску дома и глазел на проходящую мимо деревню. Янош по делам публичной скорби был в городе с деревенским комитетом под руководством нотариуса. Госпожа Кунц рекомендовала нотариусовским этот день, чтобы не видеть большого поповского успеха, который обязательно могли сорвать. Шаркади поехал с ними, потому что он не чувствовал особого расположения к таким слезливым попойкам.

Миклош любил толпы истерической, живущей для себя/эгоистической любовью. В процессии прощающихся были глубоко увлечённые католики, в толпе пештских социалистов был зажжённый факел к революции. Три часа он воевал со скукой, затем задумался об этом деле и пошёл на кладбище.

Тут уже почти вся деревня была там. Перед домом и на дворе стояли молодые девушки, пацанята, и женщины победнее. Внутри двора, на большом открытом помосте были выставлены длинные столы-лавки, на них и тризна обещанная. Вокруг них уже на скамейках, или на занятых в корчме стульях сидели мужчины и одетые по моде женщины, скрашивая своё ожидание тем, что потчевались и прихлёбывали. Настроение уже было весёлое, и молодой кантор толкал весёлые анекдоты на ухо соседу. На нескольких лицах постарше, особенно женских, ещё изображалась подчёркнутая серьёзность, но болтовня уже стала обычным делом, и порой пробегал смешок-другой. Церковный староста начал виляющими, общими фразами восхвалять покойного, несколько соседей слушали его, а затем с ещё большим треском раздавался поток их болтовни. На лицах всё больше расцветало придавленное добродушие, и стаканы уже поднимались с лёгкой быстротой: – За успех! С женщинами начали пошучивать, сперва щекотливыми фразами, затем щекочущими прикосновениями. В приговорённом народе всколыхнулась/поднялась древняя задавленная сила и начала выливаться из него широкими волнами. Где-то двое крестьян, повернувшись лицом друг к другу, потерянные в словесном потоке, приветствовали друг друга, похлопывая по плечу, и в страшном шуме слышали только свои прекрасные слова. Миклоша усадили между кантором и старостойом.

К половине пятого явился и святой отец. К тому моменту люди уже пустили глубокие корни в веселье, и без удовольствия смотрели на то, как он отвлекает их в сторону смерти. Староста, зажиточный пожилой человек крепкого слова, но большой любитель выпивки, попросту обратился к нему:

– Святой отец, не будем торопиться, старый дядя Ференц и так уже нас будет ждать. Воспользуемся немногим хорошим/редким добром, добрые люди угощают. – приглашения остаться стали обыкновенными – одну-две минуты мы можем подождать – ответил Фарцади и сел между ними. К нему протянулось двадцать рук с крепким сильвориумом и поводов выпить. Милла и Юдит неистово махали руками со двора, но он и ухом не повёл.

Козма, молодой кантор, настолько ненавидел семью Кунц, что обращал верную любовь даже к священнику. Такое было иногда обыденным в семье преподавателя/у учительских, но поскольку те не умели заставить дочерей работать, госпожа Кунц вызывала против себя древнюю изнурительную ненависть. Она подначивала и нотариуса, и жалоба за жалобой на молодого человека шла к декану. Теперь Козма, поскольку он уже по шею болтался в правде, громким голосом приветствовал святого отца. Он восхвалял непоколебимого героя независимости, которого не могут сбить с пути истинного ни интриги преподавателя, ни тирания нотариуса. Он приветствовал юношу, который есть гордость целого Эрдея реформатских священников и которого в этой бессмертной деревушке окружают завистливые аспиды.

Обычно он громко выкрикивал здравицы и "многия лета", чокался бокалами, текла палинка, чтобы выше взвивались пламенные крестьяне. В священнике парус развернулся на всю ширину. Он чувствовал себя апостолом Сильвестром, которого народ с плачем называет отцом. Тронутый, он отвечал с дворянской простотой, и у него был громовой эффект. Мужчины, женщины тут же вскакивали, заговаривали, ели, пили. От троих-четверых сразу же всплыла благодарность, и с виляющими хвостами они возбуждали сердца слушателей.

Миклош сперва – почти неосознанно – отправил вниз около пяти огромных глотков сильвориума, этого крепкого напитка, что очень часто случалось с ним – что погрузило его в какое-то подобие исключительно чуткого сна. Его большие глаза расширились, он видел всё ненормальным, словно движущиеся линии попали в его тело, и там продолжили дальше свои танцы. Но двинуться, или говорить он не мог. В конечном итоге, его разгорячённым глазам очень понравилось это нагромождённое множество пленных душ.

Пробило шесть часов. В разнузданной попойке никто уже и не думал о смерти. Синюшные глаза священника светились, словно населённые очумевшие. Наконец Милла встала за спиной у мужа, умоляя его, чтобы он не дожидался темноты, не устраивал гремящего на всю страну скандала. Тогда Фарцади, напыщенно церемонясь встал и, после чокания со всем миром отправился в направлении комнаты умершего. Остальные вскочили на ноги, и, хотя хмель, резвясь, как кобыла на случке, скакал внутри у них, их трясло от вида смерти до покраснения эпидермиса. Они вломились – женщины, мужчины, сбивая друг друга с ног, – в маленькую комнатку, потом повалились на стены, друг на друга, наевшиеся, от раздавшихся тел воздух стал скотским. Священник стоял у изголовья гроба. Он прочитал большую речь, как будто гонимый ураганом дождь пронёсся у него в голове. Отчаянно он ловил в ладонь павшие, многажды повторённые длинные фразы. К счастью, он запнулся на арадских тринадцати мучениках и с такой злобой завис над верующими, что всю стиснутую людскую массу переполняло рыдание, которое теперь было наполнено проглоченным обильным угощением, задыхающимся от воспоминаний. Его цепкая память беспрерывно так упускала/теряла ритуал, что сумерки уже переплелись с улицами, когда процессия тронулась в путь. Поскольку всё утро был страшный ливень, в скользкой грязи можно было пройти только с осторожностью. Впереди шестеро несли на плечах гроб, затем длинным хвостом следовала огромная процессия, и в конце пёстрые крикливые дети. Хмель всё сильнее бил по головам, раскрасневшиеся детины всё наглее заикались про порядки в стране, и один за другим по настроению побуждались к действию. В сгущающихся сумерках они поскальзывались и ругались. Делали горячие замечания о подвёрнутых юбках женщин, шутливо украдкой пощипывали, в писк выкраденные хохотки взъерошенная толпа. Впереди тех, кто нёс гроб во хмелю, по грязному пути, справа налево виляли, друг над другом по большей части хихикая, затем отрывисто гогоча. Процессия была громадной змеёй, с гробом вместо головы. Несколько раз нужно было снять тяжёлую ношу с пьяных плеч, они останавливались, и, в такие минуты толпа, потерявшая течение, падала друг на друга, оттаптывая ноги, сшибаясь, гогоча, проклинаясь. Поникшего попа – подвергая риску каждое/любое привычное похмелье – Милла и Юдит убежали домой с растущим ужасом. Уже было темно, когда через длинную деревню они вышли вперёд. И тогда шумное веселье потерянного народа погасло в единственном крике: – Зайдём передохнём!

Этот крик и унёс последнюю трезвую скромность, как сметённую жестяную крышу. В следующую минуту они уже с сумасшедшим топотом неслись в корчму с гробом. Засим они разнесли древнюю дверную коробку, одновременно набивая кошмарные синяки. Гроб швырнули в углу на пол, в тёмной комнате, мужчины с женщинами затолкались друг на друга, так, что локоть одного вваливался в живот другого, в дикой радости они сделались счастливы. И снаружи всё больше, яростно жаждущие напирали друг на друга к корчме, словно жизнь пугала их гримасами смерти в единственном убежище. И там внутри, грязные, потеющие, слипшиеся фигуры, как одуревший скот, они зарокотали: – Палинки, дядюшка Шёнбергер, палинки!

Старик предстал перед ними, и, хотя его со всей его моралью и верой воротило от этой гнусности, он состроил слащаво-приветливую мину, назвал их сынками. Как-то удалось зажечь свисающую в центре круглую, крытую жестью лампу. Чадящая лампа стала жёлто-красной, и валящиеся/падающие люди, крича от радости, приветствовали этот больной свет. Столы были уставлены палинкой до конца. Оставшаяся снаружи толпа стекалась во двор, там стоя харчилась на свой кошт, поумнее, или почище, но сбежавшие из дома. Сын нотариуса, молодой, веснушчатый, который не разделял предпочтений отца, и каждый дебош/попойка была на его стороне, с громким пронзительным криком птицы, его чёрная малахольная/хрупкая фигура дёрнулась. Это был последний камень, который втащил в лунатическую ярость этого потрясённого вшивого дрянцо. Левша Янчи Балог единственный цыган бывший там, со скрипкой под мышкой. Сразу же – в исступлённом вопле – пятьдесят рук возделись над столом. Они наполнили по пол-бокала палинки, и мычащие фигуры заревели: – Затягивай, затягивай!

Цыган – склонившись на пол-оборота, – с бешеной яростью начал терзать скрипку. И тогда раскрепостившийся народ откинул все мысли трезвого рассуждения в хмель и затрясся в диком невообразимом танце смерти. Отвергнутые колбаса и лук, запах прокисшего молока и притёршихся друг к другу тел, палинковый перегар{/самогона}, перегар сапог и дикой расшевелившейся жажды, крошечным чёрным ноготком лампы наполненное керосиновое дуновение, со светящимся адовым морем сделали комнатный воздух, в который дикие фурии и орущие жеребцы бросали поведённые в диком прыжке головы. Порой они затягивали в конвульсиях одичавшую по ритму и с рёвом пляску смерти:

Эх, фартовый был я паря,

Черпал я из кармана счастье,

Но видишь ли, не жалко ли кошмарного несчастья?

Что блестит – не только злато,

Говорят не только правду,

Через год, а может, два – правда прояснится.

Они забивали ритм свинцовыми своими сапогами в землю, будто сейчас хотели отплатить старой мачехе за всё потное почтение в поту, беспокойные ночи, горький хлеб смерти. Затем тактом короче от того оттоптанным задыхающимся нетерпением они выкрикивали в ночь:

Роза осенняя, роза весенняя,

Дом для Жужи Дюрки!

Эта древняя деревня, венгерская деревня, подновлённые марионетки древней судьбы. Из запинанного, затоптанного человеческого мяса выскакивали бешеные демоны и, вспугнутые души расстилались, как Соломонов дух из распечатанной бутылки. Отбросив всю тюрьму, закон, подчиняясь им тысячу лет, по трезвому взмаху плеч сбрасывая этот ад и строгость Господа, и, между опустившейся жизнью и смертью от страха с необузданным "авотзатем" утанцевали настроение в ночь. Полураспущенный хмель, как заговоренный ямщик подстегнул их к неизвестной бесконечности. И эта дикая процессия и сумасшедшие, задыхающиеся кобылы, со страшпым ржанием и хихиканьем спешили дальше в дикий хмель молниеносной жизни. Между тем каждую минуту падала рука цыгана, вопящие рты залепило поцелуем палинки, затем снова, неустанным сумасшедшим витьём началась горячечная свистопляска/юление. Молодой кузнец огромным телом поймал в адовую пляску нимфу земляных комьев с волнующимся телом и варварски прижал её к гробу. Слабая дощатая крышка не выдержала, кузнец на мгновенье замешкался, затем с хмеле и прибауткой предложил:

– Дадим дяде Ференцу выпить!

Тридцать голосов завопили ему вслед, дикий гогот хлынул в плотный воздух, старика усадили в гробу, в окоченевшие руки сунули утешение. В широком рту у старика ещё замерла старая улыбка, но его одутловатый нос уже искривился от разложения. Большие серые глаза на полу-выкате смотрели наружу. Старика скрутили, поприветствовали громкими возгласами и пляска смерти снова разошёлся фонтаном.

В одном углу проснулся Миклош. Его словно бы вытащили из глубокого колодца. Как он сюда попал, он не знал. Иногда опьянение накрывало его, будто молния. Он наклонялся вперёд, улыбка умерла, крутящиеся, орущие вокруг фигуры и непродыхаемый воздух так болезненно врывались в его нервы, что на секунду ему показалось, словно он давно, всю жизнь спал в застывшей видимости, и теперь проснулся в истинную жизнь, в этот снующий смертельный водоворот. Затем всё же одна тень как будто всплыла знакомым лицом, и этого промелькнувшего старого моряка на этой лодке он где-то видел. Словно впадина из глубины, где его незнакомец был напуган в депрессии, теперь он был освобождён в отдельной внешней яви этого мира, и танцевал вокруг. И как неустанно вопили в этом беспорядочном водовороте. Этот могильный светильник бросал на них бледный свой круг. Никому не было до него дела, один без родства стоял он, и чувствовал два замерших чужих глаза, в которых встаёт этот лунатический мир. Так ему быть только холодной нитью для этой куче кипящих, бредящих тел. Миклош Фаркаш, глубочайшее слово венгерского народа, ни для кого и никто! Расхристанные девки и потеющие матроны с подтянутыми животами убегали от него, молодые кобылы в весенней горячке, и его никто не хочет позвать. Подлые развлекаются, а он, князь, сидит незамеченным в углу один! Глыба ярости и отчаяния навалилась ему на горло. Вблизи него танцевала круг девушка, которой и имя всплыло у него в памяти. Он вскинулся, потянул к себе подругу и с княжеской уверенностью заказал девушку:

– Сегодня вечером ты моя!

Подруга отпрянула, затем с пьяным возмущением крикнула:

– Чёрт бы подрал твоего святого в штанах, а мою танцовщицу не возьмёт в жёны даже Иисус Христос!

Девка захохотала, Миклош поднял на подругу кулак:

– Грязная свинья!

Их обоих подхватили. Кантор пробивал дорогу, кто уже и так был чувствителен, пропитался вселенским братством. Он поперхнулся длинными, тёплыми фразами перед этими двумя. Они сжимали бокалы палинки в ладонях, смеялись, подначивали друг друга. Миклош вскипел, почувствовав невероятное опустошение. Мягкие слёзы хлынули у него изнутри, что он один одинёшенек, нет никого, кто приласкал бы его, никто его не любит. Свой гений он бросал в можжевеловую водку, бормотал что-то, обнялся с приятелем и повалился на пол. Его закатили под скамейку, чтобы на него не наступили. Его рот покрылся пеной с двух краёв, и порой он всхлипывал: – Это не я ошибся, это не я ошибся.

Добрая половина ночи уже проскочила, гости в зале стали редеть. У многих хмель сошёл и пугал вырисовывающейся картиной, другие попадали, но те, кто остался здесь, эти брыкались только потому, что это было предначертано азартом. В женщинах в пропотевшей, разорванной одежде с убежавшей грудью они возбуждали желания и снова и снова вонзали шпоры в разгорячённое тело. Трагическая земля людей проголодалась до нового семени. Пары беспрестанно пропадали, и снаружи во дворе, в холодной ночи возле сарая, над колодцем, в каждом уголке хмельная любовь накладывала новый смертельный приговор. С побледневшим лицом, округлившимися глазами пары вошли и встряли в развернувшийся дебош.

Но когда утро – серо-зелёное, как какой-нибудь болезненный абсент протекло внутрь комнаты – уже только одна-две пары сидели внутри, опрокинувшись на стол, бросая перед собой отрывки фраз. Снаружи несколько фигур опорожняли желудок, остальные валялись в беспорядке, где кого свалил хмель. В комнате стало холодно, и люди прижимались друг к дружке в ознобе. Закон, мораль, свойственность, Бог: словно бы ужасные, железнозубые, огненноглазые псы гнались за истощённым телом. Кукареканье петухов заходио в залу будильничным напоминанием.

Сын нотариуса, который {бессмертно} поборол хмель, не уступив ему, сперва поразился яви. Он хлопнул церковного старосту по плечу: – Ради Бога, дядя староста, давайте похороним мертвеца. Утром вернётся домой мой папа, и из этого случая может выйти большой скандал.

Регента тоже кое-как отходили водой. Староста заговорил с жадным дрожанием/тремором: – Ещё хорошо, что здесь нотариусов сынок, так не будет скандала.

Мертвеца уложили обратно в гроб. Откуда-то притащили телегу, лошадь. Туманным, промозглым утром в большой/тяжёлой печали внесли гроб на церковный холм. Отправили и Миклоша домой. На кладбище быстро закопали мертвеца. Регент пробормотал молитву, церковный староста, сын нотариуса, и несколько крестьян сняли шляпы. Сын нотариуса широко зевнул.

Несмотря на это, те, кто спал этой ночью, ковыляли из своих постелей в сонном опьянении поеживаться в хмелю будничной трезвости. И поэтому петух воззвал и приблизился день: плачущим утром они разошлись устало, скучая, чтобы пинать, дёргать, пришпоривать землю за новый хлеб, новыми поисками, новыми трагедиями.

A Néró, vérés költő a Belső ember és a külső beszél megközelitésben

Az orosz irodalomkutató Jefím Grigórjevics Etkind egy Belső ember és a külső beszél c. monográfiaban fogalmazta meg egy pszicho-poétikai megközelítést, amelyben tekintette a XVIII-XX. szazad irodalmat a hőse léleknek átváltozásanak, vagy növekedésének szemszögéből.{...} Időnként így történt, hogy az olvasó nézi a hősének lélek kútat, és a kút mutatkozta egy távcsőnek, amelyben a szélesebb rész, a könyv hősének külső beszél jelenben, szűkebb -- fiatalkorában, és a legszűkebb, a lencsefoglalat -- az elbeszélő szavai. A legjobb jellemző példát sikerült az Iván Alekszándrovícs Goncsaróv Oblómov c. regénnyel. {...} Ugyanaz értelme lehet a Kosztolányi Dezső Néró, a véres költő c. regény olvasónak. A főhőse, Néró, a regény és a sorsa elején cár és a költő kettő különböző ember. Néró érezte a legnagyobb ihletést írva az első versét. Minél kevesebb az ihletés, annál több a politikai akarata. A költő, aki lakik benne, lakik visszafelé.

Ebben az órában zseni leül verset írni...
David Szamojlov

Ebben az órában egy zseni leül verset írni.
Ebben az órában száz tehetség leülnek verset írni.
Ebben az órában ezernyi hivatásos leülnek verset írni.
Ebben az órában százezrei grafomániás leülnek verset írni.
Ebben az órában millió egyedülálló hajadon leülnek verset írni.
Ebben az órában tíz millio szerelmes ifjú leülnek verset írni.
Az a nagyarányú rendezvény eredményeképpen
Egy költemény születik,
Vagy a zseni, törölve az írta valót ki,
Vendegségbe indul.

Клетчатые рубашки стали символом протеста педагогов

Арон Ковач

Вслед за преподавателями общеобразовательной школы им. Яноша Араня г. Шашхеди и высшей школы послегимназического образования, преподаватели сольнокской школы им. Иштвана Сечени стали фотографироваться одетыми в клетчатые рубашки, чтобы таким образом отреагировать на недавние слова Иштвана Клингхаммера, государственного секретаря по высшему образованию.

Иштван Клингхаммер, второй государственный секретарь премьера Орбана по высшему образованию (а до того и ректор университета им. Лоранда Этвёша) в интервью «Мадьяр Немзет/Венгерский Народ» сказал, что необходимы такие педагоги, у которых есть ум, мораль, и которые передают эти качества студентам.

«Меня выводит из себя, когда я вижу по ТВ небритый, в клетчатой рубашке хулиганский преподавательский состав»

Первыми на это отреагировали преподаватели общей школы Яноша Араня и Гимназии г. Шашхеди фотографией, на которой все, как один были одеты в клетчатые рубашки. Этот протест по знаку стал вирусным, поскольку в среду так сфотографировались и преподаватели сольнокской гимназии Иштвана Сечени и дополнили фото событием в facebook под названием «Меня не будет в шараге» (28.II. 2016-6.III.2016). Последнее, впрочем, инициатива родителей, которая призывает по призыву педагогов протеста против системы всеобщегго образования не пускать детей в школу 29 февраля.

vs.hu

Кристиан Гречо "Его первая любовь"

Книжка Кристиана Гречо "Его первая любовь" -- совсем не привычное чтение для подростков о первой любви. Это не "слушайте, детишки", не  "Весенние перевёртыши" Тендрякова, где объект отфильтровывался через образ Натали Гончаровой, и её локоны преследовали героя повсюду. Это кропотливое непредубеждённое видение подростковой невинности человечка, взрослеющего в провинции аграрной  страны. Здесь нет потных ладошек на утренниках у подростков Набокова или Пруста,потому что автор причисляет себя к деревенской прозе, при всём видимом психологизме. Но это и не совсем психологизм. То есть, если бы можно было поместить прозу Андрея Платонова между психологизмом и деревенской прозой, Кристиан Гречо встал бы рядом с ним. Это не деревенская проза, в русском смысле, потому что здесь нет приезда в деревню из города и воспитания хозяйственника, крепко стоящего ногами на земле, из "городского".
Это такое послание взрослого себе, тринадцатилетнему, не предполагающее сантиментов. И рядом же показан отец главного героя, мифоман, при каждом удобном случае хвастающийся (или подначивающий?) "То ли дело я в твои годы".
Здесь присутствует и жизнь во всей неприглядности, и любовь -- настолько честно, что одно это вызывает уважение. Честность -- большая редкость в мире, не стоит пренебрегать ей. Отдельно стоит заметить язык повести -- очень простой, это нехарактерно для современной венгерской прозы: колбаса предложений на целую главу и несколько страниц, порой без знаков препинания и прочие украшательства сейчас, увы, там и сям.

Да здравствует синтаксис

Да, сразу предупреждаю, здесь я предстану граммар-наци. Кому неприятно -- пусть угадывают содержание нижеследующей инвективы из мировой энтропии.
В преддверии книжной ярмарки Non/fiction и презентации новой книги Дениса Осокина, хочу сказать, что он мудак. Такой дешёвый трюк, как письмо без соблюдения прописных-строчных букв и знаков препинания в 2016 году, через сто лет после того, как Гийом Аполлинер наигрался с этим -- после того, как заявления "границы языка не позволяют мне" стали общим (если не отхожим) местом, пытаться ловить читателя на такой дешёвке может только полный мудак. При всём уважении к его таланту.

Майя. оперетта Саболча Фенеша

 Есть интересная сторона венгерской культуры, которую не могли перевести на другие языки, это оперетта. Любая советская постановка вызывает только неприязнь к жанру в целом.
Но вот оперетта, которая при всей примитивности сюжета рассказывает об обычных, с точки зрения венгров, вещах: мечта Золушки о высшем свете, венгры кругом, в том числе и за границей, что в общем, об одном и том же. Венгров в этой оперетте зовут именами какой угодно страны, кроме Венгрии, или, скорее так, как, по мнению венгра, должны звучать иностранные имена: Чарли, Майя, Руди, Мадлен, Барбара, Дикси.
Сюжет в двух словах выглядит следующим образом: вояка и певица гоняются друг за другом, чтобы открыть в Париже клуб





Майя. Либретто
Акт 1
Картина первая: Элегантная холостяцкая квартира Дикси. Чарли уже красочно жалуется , что освободить Париж невозможно, несмотря на то, что уже полтора года продолжается это путешествие, которо позволено ради богатого папы. И всему причиной Мадлен, в которую он смертельно влюблён. Входит ученик и протягивает Дикси телеграмму, в которой мать Чарли отчаянно умоляет, чтобы он отправил её сына домой. Несмотря на это, Дикси неспособен, вдобавок Чарли снова просит в долг. Дикси обращает внимание на то, что Мадлен не заслуживает любви, потому что она неверна, к тому же у него с ней были отношения. Они начинают драться, Чарли выхватывает пистолет и стреляет в друга а затем убегает.
Картина вторая: На стоянке французского Иностранного Легиона, в Танжере, в любимом месте развлечения легионеров, бар Бербер набит пьяными солдатами и дамами сомнительного поведения. Входит Барбара, жена владельца, над которой начинают издеваться, но ужасный громила сержант Горилла останавливает их, а затем просит Барбару спеть  ("Мяу-Мяу"). К концу песни о влюблённой даме-кошке появляется прибывший из Пешта Руди, наделённый хорошим чувством юмора, сожитель Барбары. Публика становится всё более нетерпеливой, все хотят услышать Майю. Чтобы водворить порядок, Горилла напоминает им о девизе легионеров: жизнь или смерть. Вместе они исполняют зачин ("Тра-Ла-Ла-Ла! Хоть ждёт нас смерть, жизнь моя").  Наконец появляется Майя, с кроваво-красным ртом, разодетая в разноцветные тряпки diseuse {рассказчица?}, у которой "отовсюду вспыхивающее тело пантеры" ("О, я хотела бы однажды счастливой стать"). Горилла требует от Майи поцелуй, конечно напрасно, и сержант наконец набрасывается на девушку. Тут появляется Чарли, который отбрасывает Гориллу на землю. Майя нервно благодарит его, осознавая, что Чарли ждёт наказание за то, что поднял руку на вышестоящего. Руди, спасая ситуацию,  подводит под грязные дела Гориллы таинственные намерения, приглашает общество в аптеку Али бен Гюльбабы, где взвешивают наилучшую серную кислоту (витриол). Чарли и Майя остаются вдвоём, и Чарли открывается, что он на самом деле покаялся, потому что он убил лучшего друга. Майя просит мужчину не обманываться видимостью, ведь он только по необходимости пришёл в это заведение, но Чарли оскорблён, поскольку пол его мнению Майя своего рода "невеста для всех" ("Слово, что любишь").
Приезжает Руди, чтобы напомнить Чарли: Горилла не верен их союзу, и из-за Чарли он пойдёт с патрулём. Майя скрывает мужа в раздевалке. Руди шантажирует злого от бессонницы  Гориллу: он знает, что тот продал триста пистолетов бедуинам с оружейного склада. Застигнутый врасплох Горилла предлагает деньги в обмен на молчание, но когда он видит, что что этим не достигнет цели, отзывает охрану в казармы. Мечтающего о Будапеште Руди утешает Барбара, что когда-нибудь потом они попутешествуют вместе, сядут на поезд на константинопольском вокзале ("Вот поезд-люкс").
Меримо, знаменитый импрессарио, предлагает Майе контракт, но девушка отвергает его. Её интересует исключительно Чарли, который снова основательно смотрит на донышко стакана, Майя напрасно пытается заговорить о нём. Но Чарли не обращает на неё внимания, он вслед за Мадлен, в Париж. Сердце влюблённой Майи сжалилось над ним, и она предложила ему тяжело накопленные деньги и обещает ему, что поможет ему сбежать в в Париж ("Финал первого акта").
Узнали, что из-за Чарли на этот раз капитан идёт в патруль, легионер через секретную дверь бежит на отходящий голландский пароход. Чтобы выиграть время, Майя начинает соблазнительно петь капитану. Когда песня подходит к концу, Чарли уже плывёт на пароходе в Париж...
Когда Меримо понимает, что для Майи означает Париж, он предлагает ей контракт во французской столице, куда держит дорогу освобождающийся из легиона Руди и, возможно, Барбара. Они создают трио с Майей, и артистами отправляются по всему свету.
Акт 2.
Картина первая: В Париже, в Центральном полицейском участке Чарли сдаётся, потому что его мучает совесть.  Он признаётся, что он беглый легионер, но выясняется, что по персональному запросу английского министра обороны он получил полную амнистию. Чарли признаётся и в убийстве, но выясняется, что полицейский офицер хороший друг Дикси, и это вообще не беда, потому что той роковой ночью он потерял сознание от страха. Чарли звонит Дикси, и, когда он узнаёт, что Мадлен живёт в отеле Риц, он сразу спешит туда и зовёт с собой друга. 
Картина вторая: Руди попадает в Риц вместе с таскающими багаж мальчиками. Администратор гостиницы сопровождает, о котором выясняется, что он естественно венгр -- потому что для Руди каждый вокруг венгр: "Бисмарка звали Буксбаумом, Наполеона Нейгером, а Ганди Зальцером..."
Картина третья: Два соседних номера гостиницы, разделённые общей стеной так, что зрителям видно обе: апартаменты Майи и Мадлен. Майя и Барбара возбуждённо готовятся к дебюту в театре на Елисейских Полях. По мнению Майи, изменилось только то, что "раньше матросы жили у самых известных кокоток, а теперь весь мир" ("Хорошо, если хорошая мелодия звучит"). Майя остаётся одна и садиться за фортепьяно. Нечаянно она слышит, как в соседнем номере зазвонил телефон, и слышит, как Дикси сообщает Мадлен, что приехал Чарли Кэттман. Они здорово напуганы,, потому что не желают, чтобы Чарли узнал, что у них есть связь. Они договариваются скрыть от Чарли правду. Когда приезжает Чарли, Майя в соседнем номере вызывает Барбару и Руди, чтобы и они своими ушами услышали встречу. Мадлен обманывает -- подслушивающих на большое возмущение  -- и выясняется, что вечером их увидит в театре.
Картина четвёртая: В фойе театра на Елисейских Полях режиссёр хвалит перед импресарио музыкального клоуна, Бамбо. Они взволнованно ждут представления трио Майи.
Картина пятая: В одной из лож Театра на Елисейских Полях Мадлен и прочие занимают места, а в другой директор и импресарио. На сцене идёт шуточный номер Бамбо, затем публике предстаёт Майя ("Моя девочка гавайская куколка.").
Картина шестая: Чарли неприятно поражён, когда узнаёт в выступающей красавице свою спасительницу, но он не совсем уверен, поэтому хочет пригласить трио Майи на званый вечер. Мадлен и Руди надеются, что Чарли влюблён в примадонну...
Картина седьмая: В гримёрной Майя говорит о том, что Чарли был у неё на глазах, и, если ещё хоть раз он попадет ей в руки, она отомстит за то, что он говорил Мадлен о ней. Руди и компания идут ужинать, но Майя остаётся. Одевальщица докладывает о госте: это Чарли, и он зовёт девушку с её партнерами на вечер. Майя холодна и отвергает его, чтобы преподать ему урок. Немного позднее Бамбо приносит ей визит почтения в гримёрной. Выясняется, что он уже давно вошёл туда, где сейчас Майя. С неожиданной идеей он ведёт Майю, которую подбадривает в светской жизни соседство этого успешного и верного/настойчивого клоуна, она просит Бамбо кое о чём...
Картина восьмая: в особняке Чарли вдвоём находятся Дикси и Мадлен. Дикси ревнует, потому что знает, что Чарли заставит продать каждый цветок в Париже Мадлен. Но и Дикси заваливает любимую подарками, у которой в году по двенадцать дней рождения... ("Голубка-кап-кап-кап"). Заявляется Майя, которая ведет себя так, будто знать не желает Чарли, и говорит, что никогда не была в Танжере. Чарли пытается приблизиться к ней ("Любимая"). Между тем Руди и Барбара настолько хорошо чувствуют себя в  светском кругу, что представляют самый модный танец сезона, румба ("Румба, я так люблю тебя, румба будто чай"). Майя выдаёт известный номер, и под искромётным вечерним платьем у неё обязательное цветное платье в лохмотьях, которое она носила в африканском кафешантане. Чарли наконец понимает, что собой представляет эта девушка. Майя при всём при том неумолима: она требует деньги назад. Когда Чарли отдаёт ей чек, девушка одним движением рвёт его и бросает ему в лицо, что жаль было дожидаться Мадлен, и затем удаляется. Чарли остаётся один, и перед его глазами пролетает образ Сахары, как они маршировали по пустыне по одному слову Гориллы. Затем он слышит голос Майи, которая возвращается в это время. Чарли с надеждой смотрит на неё, но, оказывается, Майя пришла только за провожатым, Бамбо.
Акт 3.
Элегантные гости в баре Бербер, их обслуживают прилично одетые официанты и пикколо. Руди приветствует прибывающих гостей, не совсем вежливо, но оказывается, именно поэтому публика течёт сюда рекой. Это успех с радостью наблюдает и влюблённая Барбара. Оказывается, это была идея Майи, сделать в Париже ночной клуб в стиле Сахары. Вскоре появляется и Чарли, и удивлённо обнаруживает, что ему не несут напитки.  Мадлен и Дикси перестают скрываться и пробуют уговорить его начать новую жизнь. Затем появляется и Бамбо, о котором Чарли думает, что он близок с Майей. Пару минут перед закрытием появляется номер Майи ("Я не вынесу этого, прошу тебя...")
Чарли прерывает номер, потому что он не может вынести безразличие Майи. Когда она протягивает руки к предполагаемому возлюбленному, Бамбо, клоун выдаёт себя, и выясняется, что это была комедия/розыгрыш. Чарли счастливо целует Майю. Руди и Барбара довольные подсчитывают выручку за день, и только старый клоун удаляется один, как обычно.

Волга

На пляж надо приехать до восьми утра, чтобы успеть до полуденной жары. Пляж в Волгограде на левом берегу, по другую сторону от города. На правом берегу тоже есть, но «дикий», неустроенный, в камнях, с нефтеперегонными трубами, через которые перекатываются дети. Поэтому берёшь с утра бутерброды, бутылочки с компотом из вишни и яблок, хватаешь бабушкино ватное одеяло, одеваешь шлёпки и – спешишь на утренний речной трамвайчик. И через полчаса ты – на той стороне Волги, на песчаном пляже, не отличишь от морского. Разве что вода не солёная. На этом речном, белом-белом, раскалённом от солнца песке, волнах плещется сказочная нега: молодые люди собираются в кучки, играют в пляжный волейбол, беззаботно флитруют, те, кто уже обзавёлся детьми – устраивают возню с игрушками, куличиками, играют в путешественников вдоль дюн, прячутся от палящего солнца в шуршаще-шелестящих деревьях. Кто-то арендует скутер и выпендривается перед девчонками, гоня волну на пляж, кто-то отстранённо курит в сторонке, заклеив нос листиком от солнца, или скрывшись под панамкой, играет в карты, смотрит за детьми, как они, посинев от холода в воде и покрывшись мурашками, вылазят на мамины уговоры из воды и дрожат под полотенцем, а потом, не обращая внимания на сосущий под ложечкой голод, снова бросаются играть с дружками и опять ныряют в воду.
Когда моя тётя жила почти на самом берегу Волги, в центре города, эти праздники солнца были для нас обычаем. Они заканчивались тем, что переждав полуденное раскалённое солнце больше в воде, чем на обжигающем пятки песке, мы возвращались в вечерний город, покрасневшие от загара, и он тоже провожал нас огнями, вечерними ресторанами, звучащей музыкой. Сейчас, можно снять номер в стоящей на правой, городской, стороне Волги гостинице, и успевать на самые первые трамвайчики, а потом гулять по источающему грусть, как жар асфальта, городу, который никогда для меня не будет таким, как в детстве.

"Шах фон Вутенов" Теодора Фонтане

Не помню, в каком возрасте у меня случилось знакомство с корешком книжки Теодора Фонтане "Эффи Брист". Смешная фамилия автора,  в которой кого-то купали недалеко от центральной площади города, не давала принять всерьёз классика, и книжка оставалась нераскрытой, уступая Ильфу и Петрову, в крайнем случае Сервантесу, у которого тоже с мебелью непорядок.
При этом, открыв книгу, влиться в неё -- что море переплыть: кажется, мне дольше вливаться надо было только в импрессионистскую серию "Александрийского квартета" Даррела, чем в "Шаха фон Вутенов". Впрочем, я ещё не знаю, сколько мне будет стоить беспрекословное повиновение "Книге воспоминаний" Надаша.
Редко сталкиваешься с рассказом, в котором тонкие чувства прописываются в такой, казалось бы, заведомо проигрышной ситуации: попеременные ухаживания жандармского офицера за вдовой и её дочерью. В наши дни это выглядело бы как роман замминистра УВД и министра-женщины, руководителя другого ведомства. Вряд ли сочувствие к герою здесь  выбивается из читателя коваными сапогами. Ситуация, которую Набоков описал в "Даре" между отчимом Зины словами того же отчима как "достоевщинку", да и сам автор впоследствии воспользовался сальным сюжетом для хирургически точного исследования психологии распадающегося сознания. И всё-таки, Фонтане празднично встречает читателя то рассказами о пунше с подробным описанием, сколько и чего положить в стакан и немецкими карнавалами, потешками над собственными кумирами (Фонтане происходит из семьи французских гугенотов, откуда происходит и галльское ударение в его фамилии, и лёгкое пренебрежение к мнению официальной церкви) после помпезных спектаклей к юбилею Лютера. Главное же -- чувства, описанные так,  словно не было всей постсоветской литературы впоследствии. Это единственное известное мне в классике исследование любви мимолётной, тщеславной, эгоистичной, дрогнувшей под страхом мелкого, в сущности человека, которого до сих пор все воспринимали как большого и мужественного.

В сущности, это путь мужской невинности: перефразируя старый анекдот, «папка на мамке женился, а я -- на чужой девке», несмотря на все предшествующие связи персонажа. То есть рефлексия узнавания чужого, в противовес остающейся за ширмой незнаемого, выкидывает индивидуум из круга знакомых шаблонов поведения. Стало быть, красота – это способность оставаться за маской.

Комментарии к роману  написаны такие, что комментатор на десятой странице то ли захлебнулся объёмом, то ли боясь ревности издательства "Наука", отпускает целые культурные слои читателю на самостоятельные исследования.
Роман не издавался у нас с коленкоровых времён, -- может, по причине презрения к страданиям буржуазной жандармерии, а может отсутствия привычки к немецкому способу мысли, в отличие от французского, привитого Мопассаном ли, Бальзаком ли, или Бабелем.
Читая интервью Соломона Апта, одного из ведущих переводчиков с немецкого, я споткнулся о мечту перевести последний роман Фонтане "Штетлин". Мечта так, кажется, и не сбылась. 

Nick Mason's Fictitious sports

Альбом, который оказался в неправильное время, в неправильном месте. Каждый поклонник Pink Floyd, перебирая сольные альбомы с музыкой своих любимцев, рано или поздно наткнётся на Nick Mason's Ficticious sports. Реакция при встрече рок-фаната с джаз-роковым (а не рок-джазовым, как обычно происходит) экспериментом, написанным американской джаз-пианисткой Карлой Бли немного отличается от того, что предполагала Карла Бли. Итак, в любом обзоре Nick Mason's Ficticious sports любой любопытный может прочесть, что весь музыкальный материал для альбома придуман, написан и спродюсирован женщиной по имени Carla Bley, широко известной в кругах любителей фри-джаза, пост-бопа, но никак не фанатов Pink Floyd. Так совпало, что Ник Мейсон хотел записать сольник, а тут появилась Карла Бли с кассетой неожиданных рок-идей. Если слушатель обладает творческой фантазией, то, по зрелому размышлению он понимает, что аранжировки на этом альбоме сделаны со смещением мелодических партий, так, например, гитара на Can'get my motor to start играет вместо духовых, вокал -- партию фортепьяно, а на Siam вокал уже играет партию саксофона, и эти смещения распространяются на все композиции. Тут же сделаю оговорку: речь о смещении аранжировок для одной-двух одновременных партий в рамках мелодической линии, перехода мелодических партий в ритм-секцию не происходит. Поэтому альбом воспринимается как тотальное смещение всего и вся. Неудивительно, что Карла Бли решила поменять роли почти случайного на этом альбоме барабанщика Ника Мейсона, который даже и не поёт (позор, на эту роль взяли Роберта Уайетта, Robert Wyatt, ударника из Soft machine;) и автора музыки. Автором на обложке значится Ник Мейсон. Или это не случайный шифт, как в игре "успей на стул", а поселение джазмена внутри рокера? Но в мире всегда так: если эксперимент удался, автора называют гением, а если не удался -- неудачником. Оценить смелость эксперимента и грандиозность идей мало кому приходит в голову. На свете мало вещей, которые можно воспринимать за чистую монету: музыканты, поющие о свободе, оказываются бизнесменами, иногда даже с запятнанной совестью, не говоря уже об исполнителях просто "песен" (язвительный смайлик в сторону так называемого "шансона" в российском разливе). Эксперимент о том, способен ли рок-фанат воспринимать музыку умозрительно, можно ли считать неудавшимся? Сложно сказать -- у человека нет времени, чтобы впитать музыку, переварить её у себя в мозгах, и уже тогда выдать фермент, который позволит съесть её целиком. Это вопрос о том, как мы воспринимаем музыку -- ведь когда мы "слушаем", "слышим" песню "Светит месяц, светит ясный", происходит участие слушателя -- мы подпеваем ей внутри, и когда наступает состояние под названием "душа поёт", этот слушатель, который на самом деле кавер-исполнитель, вырывается наружу. Так происходит с музыкой, которую слушатель (или исполнитель? Или внутренний жандарм? Или внутренний интеллигент-очкарик?) принимает за чистую монету. Что происходит, когда они сталкиваются с музыкой, в которой надо участвовать самому, при этом показано как? Ну, вообще-то показано, но другими инструментами: сделай на трубе "бу-ту-ю-ту!", сыграй на фоно "can't get my motor to start" ("пам-па-папа-паба-па-па") сыграй на саксе "сайэээм". Только внутреннему музыканту никто не говорит, на каком инструменте играть, пусть уж хоть что-нибудь выберет сам.Человек должен существовать на автомате хоть десять минут в сутки. Потребление музыки позволяет ехать в метро на автомате, идти по улице. А медитация, сосредоточение на своей идентичности, -- наоборот. "я ужасно думать люблю", говорит Пашин дядька из рассказа Шукшина "Живёт такой парень".  с музыкой Карлы Бли так не получится, другой слушатель нужен.

Дюла Круди. Семь сов

Иногда хочется сделать огрубление и сравнить роман Круди с "Улиссом" Джойса, не зря же отца Леопольда Блума зовут Рудольф Вираг, и живя в Триесте, Джойс общался с венграми, и после Трианонского договора Венгрии нужно было вернуться с войны, как Улиссу -- из Трои. Но это совсем другая история. Хотя...
Повесть, которой уже почти сто лет -- выпущенная в 1920 году книжка Дюлы Круди "Семь сов". Написана она была для газеты и печаталась отдельными выпусками, и поэтому не стоит рассматривать её как цикл рассказов, объединённых одними персонажами. Скорее это текст, в каждой главе которой рассказывается о некоторой стороне жизни. Текст повести -- которая, как и многие произведения, печатавшиеся в начале 20 века, часто оказывались мозаичным полотном, создаваемым по кусочкам для еженедельной газетной публикации.
В предпоследней главе, которая поражает мощью аллегро, герой и героиня, выбираясь ночью с острова Маргит, теряются в тумане и начинают плутать среди турусов, ледяных глыбин, окончательно забравшись на плывущую льдину и спасшись только благодаря вокалу Жофии, героини, непрофессиональной певицы. Интересно рассмотреть эту повесть в рамках предложенного Эткиндом психопоэтического подхода. Принимая этот набор допущений, мы получаем картину, на которой оба персонажа -- и старый торгаш Сомьяш, и пребывающий в бессознательном периоде молодости Йожиаш -- опята одной грибницы, совята одного приплода, эманации одной энергии, Отец и Сын, Улисс и Телемак. Кроме того, можно рассматривать эту повесть как диалог двух философов о жизненных вопросах. И в этом случае, как и при практически любом другом подходе, мы узнаём что-то новое. Не зря хорошая литература -- это некий парадокс, преодолённое сомнение-удивление над проблемами бытия, которым нет выражения в двух словах, автор может использовать только некоторую модель: Отец и Сын, любовь и расчёт, кого слушать? интуицию или разум?

Аттила Бартиш. Спокойствие

Роман, который завоевал большую популярность на родине мастера психологического романа Генри Джеймса, предшественника Марселя Пруста и Гертруды Стайн, не завоевал её у нас. Может, этому виной мрачная серая обложка со скорбным эбеновым профилем, может, похоронное вступление, в котором автор-повествователь прощается с умершей матерью. Как знать? -- при этом я нисколько не сомневаюсь, что избранная читательская аудитория, для которой предназначен роман, не смешивает психологическое и эстетическое переживание от чтения глубокой книги и ребяческое удовольствие от кричащей обложки. Трудно сказать, насколько феномен Федры, описанный в романе в эпоху мобильных телефонов, близок российским читателям. В Венгрии, общество которой до сих пор не забывает благодеяния Марии Терезии, комплекс сына играет очень немаловажное значение. "Спокойствие" описывает сложные переживания сына Федры в современном мире. Федры, которая готова уничтожить будущую сноху только по ей одной понятным критериям легкомысленности, а вместе с ней -- и сына, без которого она не способна вести сколько-нибудь сносное существование, потому что он ходит для неё даже за продуктами. Язык, который потерян русской прозой потому,что она не интегрируется в мировую литературу, не заявляет о себе как наследнице тургеневского или достоевского романа, а занята поисками, работой над новым языком

Два романа Карла Полачка

Два романа, популярность которых с точки зрения интереса для обывателя можно оценить ниже плинтуса. Это «Дом на окраине» и «Михелуп и мотоцикл» Карела Полачека. Первый же роман с начальных страниц описывает филистёрский быт, но к исходу сотни страниц он предстаёт не искажённым апелляцией к правдоподобности портретом общества, находящегося в заложниках у полицейского произвола. Так смело писать о полицейском произволе сейчас не имеет смысла, лицом к лицу – лица не увидать. Прошлое же, которое мы воспринимаем в более или менее лубочном стиле, есть метафора настоящего, и в таком виде воспринимается проще, как будто в детстве. Полачек -- образец того, как писатель «не надоедает многозначительными намёками на содержимое выеденного яйца», но при этом он насквозь ироничен. «Критика современного мещанствующего общества» во втором романе превращается у него в живой стёб по поводу потребительства и того, как некоторых ушлых любителей халявы разводят на бабло, «скупой платит дважды, а жлоб – пожизненно». Классика, к которой несомненно относится Полачек, характеризуется тем, что показывает, как писателю нужно ставить перед собой задачи, интересные не ему одному, и успешно решать их. Полачек – мастер короткого рассказа, автор-собиратель еврейских анекдотов, но в двух романах, сюжет которых можно рассказать в двух словах, он не торопится. И через какое-то время становится понятно, что рассказывать в двух словах о потребительстве в обществе, погрязшем в кредитах – это «оскорблять душевной теплотой», называть человека в глаза слабаком. Форма должна соответствовать содержанию, поэтому лёгкого чтива ждать не стоит. Когда же роман распогодится, мы можем в нём узнать гоголевскую Шинель...(продолжение следует)

Петер Надаш. "Книга воспоминаний"

Я начал читать "Книгу воспоминаний" Надаша, и почти сразу был вынужден остановиться, вернуться на десять страниц назад, так я был поражён. Поправьте меня пожалуйста, если я не прав. Я ещё не прочитал и десятой части книги, но то, что мне приходит в голову при её чтении, в ней, голове, не укладывается. Язык лирического героя, от лица которого ведётся повествование, настолько манерный, слово "щемяще" для него настолько характерно, как для символистов Серебряного Века, что я не могу поверить в его идентичность "я" рассказчика. Далее, момент в тексте, когда появляется Арно, сопровождается словами "каким он будет у меня", то есть "как я его напишу". Всё это создаёт у меня ощущение легко отшелушивающейся ткани описываемой реальности и напоминает о (предполагаемом) телескопе духов в изучении персонажа из "Психопоэтики" Ефима Эткинда. Мне кажется очевидным, что экзотика, скажем так, персонажа, приём, не то, что "стиль" Манна. Возможно, что автор пускается на уловку: станет ли читатель сочувствовать гонимому, девиантному, гомосексуалисту, не знаю. Или это возникает как попытка оправдания чувственности: повалиться на спинку и заверещать "я гомосексуалист, будьте толерантны!"? Или это маска квазиженской литературы: во время чтения текста он слышится мне как бы прочитанный женским голосом, хотя и с мужскими окончаниями глаголов, и, может, автор и предполагал текст для голоса Сьюзан Зонтаг? Простите, получилось похоже на письмо сумасшедшего. Не отвечайте, если вам неудобно по каким-то причинам. Извините.
Сергей, добрый вечер! Не могу сказать, что полностью поняла Ваше удивление, потому что мне язык лирического героя представляется совершенно естественным. (Тут все слова, конечно, надо брать в кавычки). "Естественным" в том смысле, что там, на мой взгляд, нет никакой специфической манеры или чисто литературного приема - все это нагромождение (или манерность) обусловлено внеязыковыми материями. Он работает с чувственностью (памятью), которая уже как-то понята, и старается показать именно как она понята, не теряя при этом самих картин памяти. То есть это извивы мысли, а не извивы текста. Я была поражена как раз рассудочностью этой чувственной прозы. Конечно, это не Манн - у Манна всегда присутствует ирония, а тут ее нет ни грамма. Что до девиантности, то я ее там совсем не обнаружила, потому что, мне кажется, речь идет об уникальности - там, где речь идет от лица лирического героя. (Он, кстати, не требует ни от кого никакой толерантности: все, о чем говорится, - тайна. Он сам с собой разговаривает, так что это, наверное, внутренний голос). В тех частях, которые относятся к роману, сочиненному лирическим героем, наверное, можно рассуждать о девиантности - хотя там, скорее простой классический психоанализ, в рамках которого всё девиантно (или, что то же самое, все нормально) плюс бель эпок во всей своей красе. Но ближе к концу еще появится третий голос, который как раз настаивает на своей нормальности. Ну и когда они все три звучат, то ты уже никому не сочувствуешь, там достигается какое-то просветленное понимание. Не знаю, можно ли назвать это псевдоженским письмом. Что бы это тогда значило? Я, сказать честно, не вижу особой разницы между мужчинами и женщинами в смысле эмоциональной организации: что мужчины, что женщины все разные. Что Вы имели в виду?
Девиантным я назвал гомосексуализм персонажа первой и третьей глав. Насчёт толерантности -- я подразумевал "милосердны/снисходительны". Насчёт рассудочности я не соглашусь: слишком уж много у него этих слов "щемяще", "неукоренённо", что я назвал бы это вариантом квазиженской прозы, о которой писала Оксана Якименко в сборнике "Венгерская проза 20 века глазами русских" -- голос женского персонажа, озвученный писателем мужского пола. В случае Надаша он получается двойной вложенности, то есть на упомянутые два слоя мужчины-автора и женщины-чтеца накладывается подразумеваемый рассказчик, не совпадающий ни с женщиной, чей голос я слышу во всех этих щемящих и неукоренённых и прочих несказанностях, ни с автором, потому что он задавлен всеми этими матами голосов. Ваше мнение, безусловно, тоже очень важно, но это то, чего я не вижу, когда читаю Надаша, поэтому останусь при своём.

из переписки

Сейчас, входя в этот роман не во второй уже раз, я не перестаю удивляться непривычности всех ощущений, осмыслению чувственности всего. Значимости ощущений, проецирующихся, как на огромном экране, событиями общезначимой важности. Кому-то не пожелали доброго здоровья на чих -- у кого-то прошли мимо убийства близких, без сочувствия, без внимания. Сейчас, когда сгорело здание ИНИОНа, задумываешься о вечном, о необходимости беспристрастного свидетельства событий, о ведении дневника, несмотря на всю скуку этого занятия, да и жизни самой. О том, что дневники Шандора Мараи, Дюлы Ортутаи, Миклоша Банффи -- это, может быть, важнейшая сторона венгерской литературы. И роман Надаша "Книга воспоминаний" (это роман, несмотря на какие-то совпадения) именно "чувства добрые музой пробуждает", но не просто потому что птичку жалко, он сжигает ороговевшие клетки эпителия и заставляет снова всё чувствовать оголёнными нервами.

Школьнички пишут...

Наверное, пора вводить тему для сочинений в школе "Мой новый телефон", потому как то, что пишут в отзывах дети (совершенно разных возрастов) о своих телефонах, к которым они по определению неравнодушны, -- тоже не может оставить равнодушным. Орфография, как говорится, сохранена)

Больше всего нравится батарея, удобная штука

хорошая батарея всё упер

Можно ли оставлять телефон на зарядке на всю ночь? Два раза оставляла

Купила неделю. Довольна как слон

Купила его из-за того, что предыдущий телефон Alcatel за 2000 меня огорчил (не прослужил и года, мне было тогда 12) и второй раз разочаровалась. Игры превышающие 700 мб не устанавливаются, в салоне сказали, что все игры идут. Темы только по умолчанию, в салоне сказали, что все темы идут. В общем он у меня почти год (мне в данный момент 14 и мне его подарили на прошлый Новый год) и серебристая окантовка содралась, хотя на Alcatel она не сдиралась. И я хочу новый LG Не покупайте себе этот телефон!! Купите его маме или бабушке. За такие деньги я бы не советовала покупать себе этот хлам. У нас в школе такой телефон только у меня, учительницы по физ-ре (ей почти 40) и у учительницы по музыке (ей за 40).

Если попал в руки, трудно отдать обратно продавцу.

... По мне лучше взять этот телефон чем любой смартфон. Жена даже просила поменяться с ней на 5 айфон, но я ей сказал "*уй в нос тебе дорогая, сама ходи с айфоном своим"

читает только карту памяти "MicroSD" а так больше ничего ненашёл

Рекомендую его всем тем, кто ищет телефон из Алюминия, у меня была Нокиа у52, он на нее реально похож. Поэтому я и пишу данный отзыв.

Недостатки: В нем столько фишек что на их изучение мне пришлось потратить 3 дня.

Недостатки: Я начал делать сэлфи.

Взял его после 4 яблока, хотел чего то нового. Жене взяли 5 яблоко.

Нет такой аппликации которую я не смог найти для себя и установить, для выполнения определённых задач.

Мобильный телефон Karbonn Телефон Karbonn – это современное мобильное устройство

Телефон грамотный, камера базара нет и на компе при увилечении тоже.короче просто отличный телефон.

телефон хороший,понравилась камера,очень похож на нокиу

Славоват динамит,и батареи хватай на день максимум!

Приобрёл в салоне Связного г. Истра 09.01.2010г. Cделал более 500 снимков и видео. В фотосалоне Фокус, что рядом находится просто не встречали ещё такого качества снимков. Они стёрли карту памяти.

Недостатки:

Для позвонить, смс, нет.Более мультивидные функции не использую.

разядка отличная. если вы не живете на телефоне- то заряжать раз в неделю.

Недостатки: нет чихла на эту модель,

утонул и не проснулся

За такую цену, как сейчас даже в руки брать не советую. Очень жалею, что взял его. Знакомому подарили такой же. У него лопнула крышка батарейного отсека, хотя тоже не ронял. Лучше б я эти деньги пропил!

работает досихпор отлично уже два года.

начал глячить микрофон.

Покупала мужу на работу - он работает монтажником (в основном на улице)- как говорится, всякое бывает! Принесла домой, муж завёл будильник, положил телефон рядом между собой и стеной, а утром ...))))) Вы будете смеяться ! Утром оказалось что на этом "ударопрочном" аппарате перетрескался весь экран !)))) В Евросети вернуть деньги или обменять телефон отказали - сказали не гарантийный случай! Вот!)))

Качество динамика хорошее, не трещит, не сифонит.

Нашёл смартфон . Лежал на лавочке на станции ******. Ну так как было поздно и народа вообще не было решил забрать. Что добру пропадать, не каждый день везёт. Телефон был даже не распокован, решил, что лучше подарю жене, она и рада будет, и не спросит откуда взял, а если и спросит скажу, что на день рождение тебе подарок решил сделать. Ну так вот очень удивило то, что эта марка русская так много понтов, аж глаза слепит)) Телефон ничего так, очень понравился 2ой экранчик новые какие-либо перемены в телефоне происходит он всё на это экране показывает) Сам по себе телефон нормальный, с функциями у него всё в порядке, удивило то, что он чистый не одной не нужной программы вообще)) Спасибо за такой подарок))

Почти вся моя семья пользуется компанией nokia и мы очень довольны ею

Функций - вагон. Для игрушек.

ответ на звонок без касания при подносе к уху

Читаю отрицательные отзывы и смеюсь, Вас, вообще, что-то нравится в этой жизни ? Если больному шизофренией дать любой сотовый телефон, он его насмерть замучает...

Больше всего нравится батарея, удобная штука 

хорошая батарея всё упер 

Можно ли оставлять телефон на зарядке на всю ночь? Два раза оставляла 

Купила неделю. Довольна как слон

как работает телевизор ?

портится кнопка возраста в меню а так всё хорошо

У меня мегафон не пошел, купил мтс и всё збс

очень большой, неплохой экран. за такие деньги, конечно, не рецина, но нареканий серьезных нет. 

рабочая лошадь. Нормальная, если не требовать от нее быть боингом.

неприятно покупать топовый аппарат, который трещит, и пищит при разговоре. В результате отдал аппарат теще 

Телефон большой и увесистый. Хрупким дамам стоит сначала примериться. Управляться одной рукой не всегда получится (если вы не Рахманинов).

Сканер поддерживает 5 отпечатков, я уже 4 пальца сохранил..

Стоит свои 300 баксов однозначно. Обожаю аппараты не для "гондураса". Брал версию для китайского рынка, железо идентично с международной версией

У меня стандартный рабочий телефон с коробочки с полностью русской прошивкой и серивисами гугл «спасибо продавцу»

Это не телефон где все работает из коробки.

металлический, гладкий, скользкий - иногда есть ощущение, что еще чуть-чуть и выскользнет; несколько раз падал из кармана брюк, когда я сидел.

Вообщем реально классный аппарат. Еще не лагал.

Конечно хуже iphone камера, но внешне чем то лучше. Еще все же не нравится спекуляция. Китайская версия стоит дешевле без русской прошивки - я такой купила, но в итоге сдала и взяла ростест хоть и переплатив.

Полоски антенн немного не напрягают 2. Корпус алиминиевый и при падении остаются вмятины, стоит приобрести чехол.

Работает айфон 6 на ура, процессор 1,4 Ггц, загружает приложения быстрее, чем моргаю, а моргаю я часто и быстро. В сети интернет просто летает с 4G, загружает страницы также хорошо, как открывает приложения.

тачскрин уникален, он работает как будто интуитивно

в руке держишь как шоколад,(тонкую плитку) но за 3 недели вроде привык)

А вообще телефон хорош,так же как и мульт ЗВЕРОПОЛИС

Кстати, о деньгах – скидка, конечно, дело хорошее, но хотелось бы посущественнее её размер, чтобы душа пела и сердце замирало от щедрот уполномоченных представителей.

+ Как и у всей продукции apple, это скорость работы и отсутствие медленной работы

за 1,5 года я уже исцарапал себе экран

Поверьте,он себе перекупит и сохраниться лучше,если за ним следить!

Фотки и видео на него получаются отменного качества, помещает в себе все необходимые приложения, а если какое-то из них потребляет много энергии или памяти, то автоматически закрывается, чтобы не грузило телефон! В общем, смартфон очень умный))

3. Конечно же, сейчас я буду расхваливать его за 2 СИМ-КАРТЫ, это и правда здорово. Как сказал мой папа: "У него 2 симки?! Да не пи.... В общем, не так-то и важно,что сказал мой папа

Дёрдь Конрад. Тяжёлый день

Венгрия занимает одно из первых мест во всемирной статистике самоубийств. Взгляд на мир самоубийств с другой стороны, не с точки зрения потенциального участника, а с места сотрудника службы опеки -- вот фабула повести Конрада. Точку зрения обывателя, диванного аналитика происходящих вокруг него событий стоит иногда разбавлять чьей-то ещё -- взглядом постороннего свидетеля, не заинтересованного даже в том, что чьё-то самоубийство разбавит рутину его будней, взглядом психолога службы доверия. Дети, брошенные родителями уже при жизни, доведённые до растительного образа жизни, и инвалиды, оставляющие сей мир ради того, чтобы вдова и дети получали пенсию -- самые обыденные в его жизни явления. Подобно ангелу смерти, чиновник смотрит на жизнь через полупрозрачное стекло: он видит нас, а мы его -- нет. Но он привык к таким последним вопросам, как свершённость жизни, и выделяет из явления не общее, а частное. Почему инвалид дерётся за жизнь до последнего и, даже кончая жизнь самоубийством, оставляет возможность жить, а неудачник, сдавшийся и махнувший рукой на себя, свою жену и ребёнка-идиота -- нет? "Продолжайте, пожалуйста, говорю я клиенту. Говорю исключительно по привычке, заранее зная, что именно он мне скажет, и не очень веря в его искренность. Клиент продолжает; он жалуется, оправдывает себя, обвиняет других. Иногда принимается плакать,чаще всего хитрит, повторяет ненужные, бессмысленные слова, хочет избавиться от чего-то, что его тяготит. Положение его кажется ему отчаянным, мне же -- самым что ни на есть заурядным; крест, который выпало ему нести, он считает невыносимо тяжким, я же знаю, что со временем человек привыкает ко всему; он намекает, что покончит с собой, я пропускаю эти намёки мимо ушей; он думает, что в моих силах его спасти, а я ему не могу сказать, как глубоко он заблуждается." "На стенах развешаны объявления отдела по наследству, взывающие к родственникам умерших в одиночестве стариков и старух: откликнитесь, получите осиротевшую движимость..." Текст написан в 1969 году, через более чем десять лет венгерской революции против коммунистического гнёта и последовавших арестов, расстрелов, а также самой большой эмиграции, после эиграции второй мировой войны, и через пять лет после амнистии участников революции. Всё, что рассказывает Конрад, для человека, знакомого с фоном романа, очевидно, это -- поколение сломавшихся людей. В зависимости от времени, в котором находится читатель, он решает для себя, -- проигравших ли, согласившихся на ничью или даже выигравших по очкам, а в конечном счёте даже и выигравших вообще. Для знакомого с Венгрией некоторые моменты могут стать в некоторой степени атласом-путеводителем: повесившаяся на неназванной в тексте Янош-хедь, у Прохладной Долины (Hűvös völgy), которая запомнилась словно бы только для того, чтобы читатель примерил где-то в этих местах картинку на память: огрызки яблок и складной стульчик, растянувшаяся пластиковая верёвка, на конце которой стоит на земле женщина, расцарапавшая себе лицо, и после смерти испытывавшая насилие над несчастной оболочкой своего тела. Можно сказать, что метафора дантова Ада не покидает читателя. Литература имеет своё социальное происхождение: есть крестьянская, пронизанная любовью к небогатым своим орудиям труда, есть аристократическая, наделённая богатством красок и вольностью в решении любых мировоззренческих вопросов, есть мещанская, у которой всё богатство -- во дворе. А это нарратив городского муравья, чиновника. Но здесь словно рассказ историка-прогрессора из "Трудно быть богом" Стругацких, видящего диких, полу-зверей, полу-людей: "Малыш один в комнате. Он не плачет, он скорчился в своей кроватке, сосёт палец ноги и смотрит на кусок хлеба,что валяется на полу поодаль. Сейчас, когда он сидит в такой позе, я вижу: на плечах у него тоже пробивается белая шерсть. Мой приход прерывает его сосредоточенное занятие, в изумлении он выпускает изо рта палец, начинает щёлкать зубами, встаёт на ноги и, навалившись на решётку, принимается тяжело и неловко раскачиваться вправо-влево; при этом он трётся грудью о перекладину, свесив вниз длинные руки и подогнув пальцы ног. Он издаёт короткие, глубокие звуки потом вдруг начинает урчать, урчание с басовых нот поднимается выше, выше и наконец переходит в монотонный, упорный визг; на идей шее, под костистым,большим подбородком дрожат, натягиваются жилы, веки же остаются неподвижными. Взгляд его, немилосердно тяжёлый, требовательно молящий, лишает меня сил. Я почёсываю малыша за ухом, глажу ему спину; блаженство овладевает им постепенно, сначала оно достигает глаз, потом разжимает глотку, он трепещет, хрипит, скулит, трётся спиной о мою ладонь, выгибаясь, чтобы подставить под неё как можно больше своей кожи, тискает мне запястье, дёргает рукав моего пиджака; я вожу по его спине вверх-вниз, топорща короткие, блестящие волоски на ней; я просто теряюсь от этого неистового, беззаветного счастья, а он норовит просунуть под мою руку ещё и макушку, тянет мою ладонь к лицу и вдруг кусает её в экстазе. Мне больно, я сержусь, с усилием отжимаю назад его лоб, чтобы высвободить свою ладонь из его сросшихся крепких резцов. Отойдя в сторону, смотрю на тянущееся ко мне, восторженно дёргающееся жёлтое тело; ощущать на себе чью-то руку -- это для него и есть жизнь. Покрытое гусиной кожей тело его в четырёхугольнике клетки, по всему судя, редко досыта получало такую ласку." Беспристрастное видение человеческой жизни, как она выглядит со стороны в момент своего бесславного завершения или даже неудачного старта, со всеми барахтаниями в колыбельке, гулением и пусканием пузырей, без морализаторства и просьбы о жалости, мистицизма или символизма, без нагнетания чернухи -- очень редкий случай в литературе, который принадлежит Конраду. Тяжёлый день чиновника и тяжёлое солнце, которое видит Землю и людей многие тысячи лет и не падает на эту Землю, потому что жизнь именно такова. И это понимание обыденности страдания наверное очень утешительно, в отличие от мечты, которой невозможно пичкать душу, ведь сколько ни говори "мёд" во рту слаще не станет. Утешительно как сказки Братьев Гримм, сковывающий холод ужаса которых уравновешивает огненный темперамент души, который они призваны воспитать.

вариация на Евгения Онегина

когда-то читал вариацию на Евгения Онегина, но не смог найти, пришлось самому восстановить.

Мой дядя 89,

Когда 500 на 32,

501 и 310

И 9302.

Его пример – 78,

Но боже мой, 407

12305,

С 12-ю и 3, и 5,

Какое π на 2⁴

7347,

6227,

е^-74

17303

Когда же 83?

как читать страшную книжку "Кадиш по нерождённому ребёнку" Имре Кертеса

Когда пытаешься объяснить другому что-то, во что сам не веришь, то растрачивая силу убеждения,  убеждаешь себя же самого в собственной правоте. Как бы ты ни был убедителен, собеседник всегда сможет увидеть, что ты отступаешь по тем же причинам, по которым не начинаются все дела. А ты никогда не можешь точно знать, догадывается ли собеседник о твоей уязвимости. Хотя конечно догадывается. Но вот эта чересполосица смыслов и произвела текст Имре Кертеса "Кадиш по нерождённому ребёнку".

Женщина, жена героя повести, красивая еврейка, как водится, видит своего мужа насквозь, и всё время, пока он пытается навязать не только ей, но и себе эту правоту несвободы-свободы, она просто видит его в банальности житейской ситуации: он боится заводить детей.

Эта история могла бы быть рассказанной проще: был мужчина, и у него была женщина, но она хотела детей, а он сказал "нет!". Но это история,  рассказанная про него вчуже кем-то ещё. Когда же он начинает сам рассказывать про себя, как будто это не он отказал своей жене в детях, а кто-то, кого он даже будто бы осуждает, получается явление, названное критиками "постмодернизм". Герой ищет защиты у всех, кому считает себя равным: у Пруста, Адорно, да мало ли у кого ещё. Этот ли комплекс преклонения перед красотой заставляет его выдумывать литературный салон, в котором он только стоит за её креслом, а у её ног -- все, кого он в силах вспомнить, когда она глядит на него удавом. Страшно подумать, что эта же черта заставила чеховского персонажа предать свою любовь и толкнуть её в публичный дом.

Откуда берётся эта боязнь вечности, которая приходит к нам в детях, и с которой пытается бороться его amor mortis, появившаяся после концлагеря -- может сказать только тот, кто предавал любовь.

"Кадиш по нерождённому ребёнку" -- это такая игра: как будто написанный на карточках вместо листов для машинописи, роман бессчётное число раз начинается с того, что герой сказал героине, своей жене, "нет!" на предложение сделать ребёнка, а потом оправдывается не столько перед читателем, сколько перед собой, зачем да почему он, застенчивый гуманитарий, это сделал.

Почему возникает это множество карточек? Почему вечером солнце уходит, будто отчаявшись дарить жизнь, а утром возвращается, как бы передумав? Почему человек несчётное число раз принимается за безнадёжное дело и, либо добивается от женщины видимости любви, от начальства -- повышения по службе выше уровня своей некомпетентности, от себя -- ответа на мучающий вопрос, либо сдаётся? Мне кажется, аналогия с голосами восьми мужчин, зачитывающими поминальную молитву, здесь подходит меньше, чем эта.

Для того, чтобы на фоне общедоступных деревьев – дискурсов о лагерной теме -- не потерять леса, чем это является для человека, когда, самое страшное, он остаётся жить, -- нужен доверительный рассказ “для своих“, интеллигентский разговор о вечном. Так думает мужчина, обезоруженный прямотой женщины, в намерении которой сквозит вечность, убегая к  аватарам авторского эго, выдуманным персонажам со взаимоперетекающей жизненной энергией. Собственно, их не нужно запоминать: они прописаны с минимальной убедительностью, как имяреки "один мой друг" в рассказе многих застенчивых людей.

Откуда берется этот синдром апостола Петра -- дискурс третьего лица?

Эта -- кажущаяся бесконечной -- последовательность возражений -- от "нет!" до почти родительского оправдания персонажа может восприниматься как многоголосие участников заявленного кадиша: мужчин, каждый из которых начинает с волевого отрицания, заканчивая слабым утверждением.


Интересно сравнение рассказа человека, прожившего с сознанием вины отказа в создании ребёнка  с рассказом о "лжи, которая правдивее любой правды", "Историей о слоне визиря" Иво Андрича.

Притча рассказывает о событиях начала 19-го века,  случившихся со слоном боснийского визиря. Визирь прозванный Джелалией, палачом, успел зарекомендовать себя как "рука неправая", стремившимся к власти только ради возможности повелевать и казнить, хотя известно немного, как "...  умалчивает предание о самом страшном, подобно тому как народ из суеверного страха не любит называть своим именем болезни и другие напасти."

О жителях Травника предание говорит, что «случалось, что они платили людям якобы осведомленным, а потом выяснялось, что это были обманщики и лгуны. Но и тут они не считали, что деньги брошены на ветер: то, что можно солгать о каком-нибудь человеке, иной раз тоже немало о нем говорит. И травничане, опытные и дальновидные, умели и из этой лжи извлечь крупицу истины, о которой не подозревал и сам обманщик. Если же они никак не могли использовать эту ложь, она служила им отправной точкой, и, узнав истину, они легко отбрасывали ложь.»

У этих людей -- дух со сломленным хребтом. Они никогда не увидят счастья, разве только вырастет поколение, подобное предшественнику Джелалии – беззаботных и легкомысленных весельчаков.

Становясь свидетелями чего-то, что требовало их вмешательства, проявления позиции, «каждый торопился кратчайшим путем к своему дому, стараясь сам себя убедить, что нигде не был и ничего не видел».

«Босниец так создан, что предпочитает свои рассказы о жизни самой жизни, о которой рассказывает», сказано о них. Возможно, здесь кроется отгадка многословности «Кадиша». В этом прустовском бульоне его герой, такой же, как и боснийцы-травничане, растворяет своё бытие

Нужно сказать, что это черта, присущая и герою «кадиша»: то, что можно солгать о нём, тоже  о нём говорит немало.

О нём вообще невозможно солгать, потому что какая же ложь об узнике Освенцима? -- Но при этом он сам выгораживает правду так, что никакой лжи не нужно.

Ложь о человеке ценнее  жизни, и та уходит из человека с ложью самому себе, разочарованием, которое тоже когда-то было ложью. Человек находит себе занятие убеждать себя, как другие -- собирать марки и монеты чужих стран, чтобы в дни новых разочарований эта драгоценность не ускользнула от них, как сознание собственной правоты, когда они делают выбор: вот эта женщина, или вот этот мужчина, и неважно, что говорят другие, которые убеждают прежде всего себя.

Но Кертес кажется идёт дальше: то, что можно умолчать о его герое, говорит о нём больше самой правды.

«О том, как слона устроили в дворце и как он провел здесь первые дни, никто ничего не знал и не мог узнать, потому что если бы и нашелся человек, который бы решился об этом спросить, не было бы такого, кто осмелился бы рассказать.» Это слова, которые можно повторить об абсолютном зле Освенцима: в гостях, где герой «Кадиша» встретил свою жену, об Освенциме молчат, потому что никто, кроме героя, об Освенциме не имеет достаточного представления, а рассказать -- иных уж нет, а те далече.

"Кадиш" и "Слона визиря" роднит одна черта: они рассказывают о клетках, которые плетут себе люди из вымыслов для того, чтобы жить в них. И в каждой истории есть человек, который пытается вырваться: в "Слоне визиря" это Алё Казаз, который выступает добровольным парламентёром между народом и визирем, переполнившим народную чашу терпения, в «Кадише» – сам герой, у которого есть знание о свободе воли, но не хватает духа принять её.

Эти две -- условно говоря -- книги, потому что одна занимает всего страниц шестьдесят, а другая -- только полторы сотни, -- одни из немногих зафиксированных опытов обретения духа человеком, заранее неспособным на это. Следует иметь в виду эти безнадёжные эксперименты, прежде чем делать заявления о безграничной свободе ли, силе или воле. Человек -- это звучит горько, схохмил по этому поводу Венечка Ерофеев, и, кажется, он прав.