Дёрдь Конрад. Тяжёлый день

Венгрия занимает одно из первых мест во всемирной статистике самоубийств. Взгляд на мир самоубийств с другой стороны, не с точки зрения потенциального участника, а с места сотрудника службы опеки -- вот фабула повести Конрада. Точку зрения обывателя, диванного аналитика происходящих вокруг него событий стоит иногда разбавлять чьей-то ещё -- взглядом постороннего свидетеля, не заинтересованного даже в том, что чьё-то самоубийство разбавит рутину его будней, взглядом психолога службы доверия. Дети, брошенные родителями уже при жизни, доведённые до растительного образа жизни, и инвалиды, оставляющие сей мир ради того, чтобы вдова и дети получали пенсию -- самые обыденные в его жизни явления. Подобно ангелу смерти, чиновник смотрит на жизнь через полупрозрачное стекло: он видит нас, а мы его -- нет. Но он привык к таким последним вопросам, как свершённость жизни, и выделяет из явления не общее, а частное. Почему инвалид дерётся за жизнь до последнего и, даже кончая жизнь самоубийством, оставляет возможность жить, а неудачник, сдавшийся и махнувший рукой на себя, свою жену и ребёнка-идиота -- нет? "Продолжайте, пожалуйста, говорю я клиенту. Говорю исключительно по привычке, заранее зная, что именно он мне скажет, и не очень веря в его искренность. Клиент продолжает; он жалуется, оправдывает себя, обвиняет других. Иногда принимается плакать,чаще всего хитрит, повторяет ненужные, бессмысленные слова, хочет избавиться от чего-то, что его тяготит. Положение его кажется ему отчаянным, мне же -- самым что ни на есть заурядным; крест, который выпало ему нести, он считает невыносимо тяжким, я же знаю, что со временем человек привыкает ко всему; он намекает, что покончит с собой, я пропускаю эти намёки мимо ушей; он думает, что в моих силах его спасти, а я ему не могу сказать, как глубоко он заблуждается." "На стенах развешаны объявления отдела по наследству, взывающие к родственникам умерших в одиночестве стариков и старух: откликнитесь, получите осиротевшую движимость..." Текст написан в 1969 году, через более чем десять лет венгерской революции против коммунистического гнёта и последовавших арестов, расстрелов, а также самой большой эмиграции, после эиграции второй мировой войны, и через пять лет после амнистии участников революции. Всё, что рассказывает Конрад, для человека, знакомого с фоном романа, очевидно, это -- поколение сломавшихся людей. В зависимости от времени, в котором находится читатель, он решает для себя, -- проигравших ли, согласившихся на ничью или даже выигравших по очкам, а в конечном счёте даже и выигравших вообще. Для знакомого с Венгрией некоторые моменты могут стать в некоторой степени атласом-путеводителем: повесившаяся на неназванной в тексте Янош-хедь, у Прохладной Долины (Hűvös völgy), которая запомнилась словно бы только для того, чтобы читатель примерил где-то в этих местах картинку на память: огрызки яблок и складной стульчик, растянувшаяся пластиковая верёвка, на конце которой стоит на земле женщина, расцарапавшая себе лицо, и после смерти испытывавшая насилие над несчастной оболочкой своего тела. Можно сказать, что метафора дантова Ада не покидает читателя. Литература имеет своё социальное происхождение: есть крестьянская, пронизанная любовью к небогатым своим орудиям труда, есть аристократическая, наделённая богатством красок и вольностью в решении любых мировоззренческих вопросов, есть мещанская, у которой всё богатство -- во дворе. А это нарратив городского муравья, чиновника. Но здесь словно рассказ историка-прогрессора из "Трудно быть богом" Стругацких, видящего диких, полу-зверей, полу-людей: "Малыш один в комнате. Он не плачет, он скорчился в своей кроватке, сосёт палец ноги и смотрит на кусок хлеба,что валяется на полу поодаль. Сейчас, когда он сидит в такой позе, я вижу: на плечах у него тоже пробивается белая шерсть. Мой приход прерывает его сосредоточенное занятие, в изумлении он выпускает изо рта палец, начинает щёлкать зубами, встаёт на ноги и, навалившись на решётку, принимается тяжело и неловко раскачиваться вправо-влево; при этом он трётся грудью о перекладину, свесив вниз длинные руки и подогнув пальцы ног. Он издаёт короткие, глубокие звуки потом вдруг начинает урчать, урчание с басовых нот поднимается выше, выше и наконец переходит в монотонный, упорный визг; на идей шее, под костистым,большим подбородком дрожат, натягиваются жилы, веки же остаются неподвижными. Взгляд его, немилосердно тяжёлый, требовательно молящий, лишает меня сил. Я почёсываю малыша за ухом, глажу ему спину; блаженство овладевает им постепенно, сначала оно достигает глаз, потом разжимает глотку, он трепещет, хрипит, скулит, трётся спиной о мою ладонь, выгибаясь, чтобы подставить под неё как можно больше своей кожи, тискает мне запястье, дёргает рукав моего пиджака; я вожу по его спине вверх-вниз, топорща короткие, блестящие волоски на ней; я просто теряюсь от этого неистового, беззаветного счастья, а он норовит просунуть под мою руку ещё и макушку, тянет мою ладонь к лицу и вдруг кусает её в экстазе. Мне больно, я сержусь, с усилием отжимаю назад его лоб, чтобы высвободить свою ладонь из его сросшихся крепких резцов. Отойдя в сторону, смотрю на тянущееся ко мне, восторженно дёргающееся жёлтое тело; ощущать на себе чью-то руку -- это для него и есть жизнь. Покрытое гусиной кожей тело его в четырёхугольнике клетки, по всему судя, редко досыта получало такую ласку." Беспристрастное видение человеческой жизни, как она выглядит со стороны в момент своего бесславного завершения или даже неудачного старта, со всеми барахтаниями в колыбельке, гулением и пусканием пузырей, без морализаторства и просьбы о жалости, мистицизма или символизма, без нагнетания чернухи -- очень редкий случай в литературе, который принадлежит Конраду. Тяжёлый день чиновника и тяжёлое солнце, которое видит Землю и людей многие тысячи лет и не падает на эту Землю, потому что жизнь именно такова. И это понимание обыденности страдания наверное очень утешительно, в отличие от мечты, которой невозможно пичкать душу, ведь сколько ни говори "мёд" во рту слаще не станет. Утешительно как сказки Братьев Гримм, сковывающий холод ужаса которых уравновешивает огненный темперамент души, который они призваны воспитать.