Я начал читать "Книгу воспоминаний" Надаша, и почти сразу был вынужден остановиться, вернуться на десять страниц назад, так я был поражён. Поправьте меня пожалуйста, если я не прав. Я ещё не прочитал и десятой части книги, но то, что мне приходит в голову при её чтении, в ней, голове, не укладывается. Язык лирического героя, от лица которого ведётся повествование, настолько манерный, слово "щемяще" для него настолько характерно, как для символистов Серебряного Века, что я не могу поверить в его идентичность "я" рассказчика. Далее, момент в тексте, когда появляется Арно, сопровождается словами "каким он будет у меня", то есть "как я его напишу". Всё это создаёт у меня ощущение легко отшелушивающейся ткани описываемой реальности и напоминает о (предполагаемом) телескопе духов в изучении персонажа из "Психопоэтики" Ефима Эткинда. Мне кажется очевидным, что экзотика, скажем так, персонажа, приём, не то, что "стиль" Манна. Возможно, что автор пускается на уловку: станет ли читатель сочувствовать гонимому, девиантному, гомосексуалисту, не знаю. Или это возникает как попытка оправдания чувственности: повалиться на спинку и заверещать "я гомосексуалист, будьте толерантны!"? Или это маска квазиженской литературы: во время чтения текста он слышится мне как бы прочитанный женским голосом, хотя и с мужскими окончаниями глаголов, и, может, автор и предполагал текст для голоса Сьюзан Зонтаг? Простите, получилось похоже на письмо сумасшедшего. Не отвечайте, если вам неудобно по каким-то причинам. Извините.
Сергей, добрый вечер! Не могу сказать, что полностью поняла Ваше удивление, потому что мне язык лирического героя представляется совершенно естественным. (Тут все слова, конечно, надо брать в кавычки). "Естественным" в том смысле, что там, на мой взгляд, нет никакой специфической манеры или чисто литературного приема - все это нагромождение (или манерность) обусловлено внеязыковыми материями. Он работает с чувственностью (памятью), которая уже как-то понята, и старается показать именно как она понята, не теряя при этом самих картин памяти. То есть это извивы мысли, а не извивы текста. Я была поражена как раз рассудочностью этой чувственной прозы. Конечно, это не Манн - у Манна всегда присутствует ирония, а тут ее нет ни грамма. Что до девиантности, то я ее там совсем не обнаружила, потому что, мне кажется, речь идет об уникальности - там, где речь идет от лица лирического героя. (Он, кстати, не требует ни от кого никакой толерантности: все, о чем говорится, - тайна. Он сам с собой разговаривает, так что это, наверное, внутренний голос). В тех частях, которые относятся к роману, сочиненному лирическим героем, наверное, можно рассуждать о девиантности - хотя там, скорее простой классический психоанализ, в рамках которого всё девиантно (или, что то же самое, все нормально) плюс бель эпок во всей своей красе. Но ближе к концу еще появится третий голос, который как раз настаивает на своей нормальности. Ну и когда они все три звучат, то ты уже никому не сочувствуешь, там достигается какое-то просветленное понимание. Не знаю, можно ли назвать это псевдоженским письмом. Что бы это тогда значило? Я, сказать честно, не вижу особой разницы между мужчинами и женщинами в смысле эмоциональной организации: что мужчины, что женщины все разные. Что Вы имели в виду?
Девиантным я назвал гомосексуализм персонажа первой и третьей глав. Насчёт толерантности -- я подразумевал "милосердны/снисходительны". Насчёт рассудочности я не соглашусь: слишком уж много у него этих слов "щемяще", "неукоренённо", что я назвал бы это вариантом квазиженской прозы, о которой писала Оксана Якименко в сборнике "Венгерская проза 20 века глазами русских" -- голос женского персонажа, озвученный писателем мужского пола. В случае Надаша он получается двойной вложенности, то есть на упомянутые два слоя мужчины-автора и женщины-чтеца накладывается подразумеваемый рассказчик, не совпадающий ни с женщиной, чей голос я слышу во всех этих щемящих и неукоренённых и прочих несказанностях, ни с автором, потому что он задавлен всеми этими матами голосов. Ваше мнение, безусловно, тоже очень важно, но это то, чего я не вижу, когда читаю Надаша, поэтому останусь при своём.
из переписки
Сейчас, входя в этот роман не во второй уже раз, я не перестаю удивляться непривычности всех ощущений, осмыслению чувственности всего. Значимости ощущений, проецирующихся, как на огромном экране, событиями общезначимой важности. Кому-то не пожелали доброго здоровья на чих -- у кого-то прошли мимо убийства близких, без сочувствия, без внимания. Сейчас, когда сгорело здание ИНИОНа, задумываешься о вечном, о необходимости беспристрастного свидетельства событий, о ведении дневника, несмотря на всю скуку этого занятия, да и жизни самой. О том, что дневники Шандора Мараи, Дюлы Ортутаи, Миклоша Банффи -- это, может быть, важнейшая сторона венгерской литературы. И роман Надаша "Книга воспоминаний" (это роман, несмотря на какие-то совпадения) именно "чувства добрые музой пробуждает", но не просто потому что птичку жалко, он сжигает ороговевшие клетки эпителия и заставляет снова всё чувствовать оголёнными нервами.
